Порядочная сволочь
Исповедь одного довольно хорошего человека,
попавшего в одну довольно нехорошую ситуацию.
"Я, нижеподписавшийся Роман Юрьевич Гниль, клятвенно заявляю,
что все происшедшее со мной и моей гражданской супругой, Ольгой Игнатьевной Бессловесной,
не станет достоянием общественности, поэтому отправляю это изложение фактов
в семейный архив и в любой сложной ситуации обещаю его уничтожить".
“КОСТЕТ”. СПОРТИВНОЕ МЯСО С КОСТОЧКАМИ
Мне снилось безграмотное объявление в вечерней газетенке, "Куплю костет". Объявление подал я, и, между прочим, считал его верхом лаконичности: искомый предмет должен был обладать особыми свойствами, и нужен был мне для того, чтобы ломать кости. Всем известная незатейливая вещь: плоская свинцовая болванка с аккуратными, обтекаемыми отверстиями для четырех пальцев, усыпанная острыми шишками с "бьющего" торца и весомо утяжеленная в ладони заостренным штырём. Граммов триста – четыреста, не более, но при известной изобретательности и сноровке этим орудием можно пробивать кирпичные стены. О таком кастете я мечтал в юности для защиты собственных интересов. Не знал, по большому счету, как им пользоваться, не представлял, что можно натворить этой штукой, но мечтал о железке совершенной формы, сотворенной умелыми руками подпольного мастера.
Желторотая юность далеко позади, множества иллюзий нет и в помине, теперь я зрело и здравомысленно рад тому, что желание юности так и осталось несбывшимся. Но вот в мой дом приходит кошмар, и ночь за ночью снится мне он, зловеще блестящий, орудие кровавой расправы. Каждую ночь я с наслаждением надеваю этот совершенной формы металл на правую руку, поверх кожаной перчатки, чтобы не марать рук, и долго потягиваю вперед пальцы для того, чтобы выплавленная по руке форма села удобнее.
Я нахожусь в просторной металлической комнате без дверей, центр периметра выхвачен ярким снопом света от казенной лампы в сто свечей, висящей под неразбиваемым плафоном, вмонтированным в потолок. И смотрю в лицо могучего человека зафиксированного на привинченном к полу стальном кресле, смотрю долго, не отрываясь, в его до поры невозмутимые глаза. Он уверен в том, что я не решусь. Он, конечно же, считает, что умеет видеть таких людей как я насквозь и более-менее культурное воспитание, размашисто написанное на моем лице, не позволит применить это жестокое оружие по прямому назначению. Он трагически ошибается. Это кургузый примитив, похожий на него и его боевого товарища, находящегося за его спиной в подобных ему стесненных условиях, никогда не сможет стать человечнее, добрее, а вот обратный процесс весьма и весьма возможен. Оскотиниться легко, нужно только перестать сопротивляться и «тогда весь Мир будет помогать тебе в этом» как говорится в одной скучной книге иностранного автора. К тому же, места сомнениям нет, все решено заранее.
Такие как он, достали меня в корень. Поэтому когда я начну - остановить меня сможет только полное истощение физических сил. Я вложу в эти удары всю ненависть лично к нему и ко всему этому погрязшему в распутстве миру. Буду бить за испытываемый страх, сосущий под ложечкой ежедневно, ежесекундно, страх за себя, за родных. За то, что я, довольно подкованный для жизни в нормальном мире, не стою ни шиша в том мире, который сотворили себе из моего мира такие как он, выродки без стыда, совести, чести. За то, что мне приходится соблюдать выдуманные ими подлые законы, вернее, за то, что нужно постоянно подстраиваться под непрерывно меняющиеся правила игры, которые стали правилами выживания. Ни во что никогда не вмешиваться, молчать, ничего никому не говорить и тогда, может быть, ты не станешь объектом внимания ИХ и не "переедешь жить на кладбище", как говорят ОНИ. Буду бить, в конце концов, за то, что я медленно и неуклонно становлюсь таким же, как они, теряю совесть как потеряли ее они.
Я считаю их животными и наедине с собой называю быдлом. Они быдло и есть. Я не знаю, сколько их, таких, в нашей стране, но их много. Это хамская, бескультурная масса, не имеющая ни собственного мнения, ни воли для того, чтобы это мнение отстаивать, зато знающая и умеющая подавлять чужое, грабить, грабить, грабить, убивать и мыть руки в крови.
Я пытался сохранить в себе малую часть эталона, не стать таким как они. Видит бог, я честно сделал все, что мог, но более не имею сил сопротивляться. И с сегодняшнего дня я играю по их правилам, то есть, придумываю свои. Поэтому я изменю себе и медленно убью этого быка, прикрученного к стулу в пыточной камере и предназначенного на заклание. Я раздроблю и снесу по кускам с этих широких плеч его узколобую голову, а потом сделаю то же самое с его младшим товарищем. Кулак с кастетом вознесся над гордо поднятой головой и замер напротив насмешливого взгляда:"ВДВ нам не помеха, мы – ребята из морпеха!" Зажмурьтесь, любезный гражданин, напрягите мускулы, сейчас мы выясним, чье мясо спортивнее.
ПО ГРИБЫ. ПРО ГРИБЫ И "ПОДСНЕЖНИКИ"
Это произошло в обыкновенный воскресный день. Всю пятницу широким фронтом по области шел отличный проливной дождь с мощным громом, и сразу за этим установилась теплая погода. Да и грибной сезон был уже в самом разгаре. Поэтому мы с Ольгой с утра пораньше выдвинулись на нашей скрипучей колымаге в Алексеевку. Места там тихие, человеческим вниманием не избалованные, поэтому грибной урожай ожидался как всегда обильный. По сложившейся традиции машину мы оставили на хуторе у моего старого знакомого, деда Митрича. Жил он один, поэтому нашему приезду был всегда рад. Потешив старика городскими новостями, мы с Ольгой, разделившись, по обеим сторонам проселочной дороги, рыскали по лесу, изредка она кричала мне, что нашла очередной редкий гриб. Мы пошевеливали прошлогоднюю листву, собирали находки в лукошки, а местом сбора был мой большой десятилитровый горбовик, большая алюминиевая емкость с прочными рюкзачными лямками. Оставил я его в приметном месте, в кустарнике за подрастающей елкой, стоявшей немного на отшибе, ближе к дороге. Случайному путнику мой горбовик заметить было нельзя, а мы всегда могли обнаружить его по приметной елке. И вот наша добыча уже солидно превысила половину объема, одного горбовика на сегодня не хватит, чуть позже придется вернуться на хутор и спросить какую-нибудь дополнительную тару у Митрича.
Лес источал ароматы прелой листвы, свежей хвои и еще непонятно какие приятные, кружащие голову запахи. Ярким пятном сквозь листву прорезывалась и пылала оранжевым ярким огнем поляна с жарками. Лес разговаривал на разных языках: свистели свои незатейливые трели мелкие птицы, обещала две сотни лет глупая кукушка, где-то в густой кроне корабельной сосны выбивал свою тревожную дробь дятел. Что же может быть тревожного в таком родном и удаленном от главных хищников – людей – лесу? Ничего. И дятел глупый, родственник кукушки, по видимому. Стучи-строчи свою морзянку, кто же тебе в такой прекрасный и тихий день поверит.
Приближался обед, мое лукошко в очередной раз наполнилось грибами, и я крикнул Ольге, чтобы она выбиралась к дороге, пойдем на хутор. Она ответила только на третий раз, как будто издалека, но через каких-нибудь десять минут я уже видел ее ветровку, мелькающую в зеленом море листвы. Не знаю, как уж так получилось, но к дороге мы выходили одновременно и почти что друг напротив друга.
Смятение в окружающую идиллию внес приближающийся резкий звук мотора, такой звук бывает у очень крупных легковых автомобилей, причем водитель вел свою машину нервно, двигатель рыкал и завывал, когда колеса попадали в выбоины и выбирались на холмики разбитой дороги. Глубоко внутри зашевелилось нехорошее предчувствие. Лес как будто бы испуганно замер и уже не разговаривал десятком разных птичьих языков, не шелестел листвой и только дятел все строчил и строчил свою тревожную телеграмму. На дороге появился черный джип, гос.номер 002, тонированный вкруговую, сразу понятно, кто внутри - бандиты. Едва минув нас, машина остановилась как раз напротив укрытого под елочкой горбовика, на стороне Ольги. Из салона выкатились два здоровенных "греко-римских борца" в тренировочных костюмах и с деревянными лицами, на которых засохло извечное безразличие.
Один из этих "борцов" с бесцеремонной легкостью волок за собой испачканную пылью и какими-то бурыми пятнами босоногую девушку, одетую только в изодранную сорочку. Бросив ее на обочину, он точно и расчетливо нанес ей два тяжелых удара: один сбоку в плечо так, что плетью обвисла рука, другой – по голове сверху. И каждый раз казалось, что кулак просто продавит это хрупкое тело насквозь и продолжит движение, и каждый раз удар напарывался на препятствие. Воля жертвы была давно сломлена, но тело отказывалось погибать. Чудовищная сила удара, помноженная на вес и прочность оружия, впрочем не оставляла жертве никаких шансов. Оружием был пистолет. Его рукоятью палач избивал девушку. Когда он бил - до моего слуха доносилось нечленораздельное оханье и протяжные стоны. Слышен был и звериный рык этого "греко-римского" "кухонного" боксера. Под очередным мощным ударом спина истязаемой бессильно согнулась, она упала навзничь, и спутанные русые волосы ее растрепались в дорожной пыли.
Второй “борец”, более солидный, вальяжный и, по всей видимости, старший в этом карательном тандеме, приблизился к растерзанному телу и с досадой вбил острие тяжелого ботинка куда-то под ребра. Видимо, думал, что умерла. Но девушка вздрогнула всем телом, её как будто подбросило, скрючило, и рукам все недоставало сил, чтобы дотянуться прикрыть ушибленное место. Мучитель стоял лицом ко мне, и я видел, как это его так называемое лицо оживилось. Он наступил ботинком на судорожно тянущуюся к груди ладонь девушки, надавил, покрутил пяткой, отступился, ухмыльнувшись, и бережно закрывая от воображаемого ветра прикуриваемую сигарету.
Тогда младший "по званию" присел рядом с корчащейся от боли истязуемой на корточки, деловито, как приседают к тушке только что сбитой в лету птицы, намотал на кулак ее волосы и подтянул ее голову к себе. Он говорил ей что-то глаза-в-глаза и угрожал вороненым стволом, злился, тряс окровавленную жертву и все что-то хотел услышать в ответ. Но она была не в состоянии разговаривать. Не выпуская волос из кулака, младший садист еще раз ударил ее в лицо свободной рукой и поволок обмякшее, безвольное тело девушки в лес. Старший пошел следом с таким видом, как будто ничего особенного не происходило, и поэтому на место выброшенной сигареты, в зубы, он воткнул стебель травы. По всей видимости, палачи выполняли несвойственную им роль: убить могли легко, но добыть информацию у них не хватало осторожности. Мясники.
Только бы не заметили горбовик. Только бы не заметили... Повезло. Они слишком заняты своим "делом", прошли в считанных метрах. Но наверняка увидят его на обратном пути. Бежать нельзя, если схватят Ольгу, то я уже не смогу оставаться в засаде. Убегая можно спугнуть птиц или привлечь внимание этих амбалов треском сломанной ветки, а со свидетелями, как известно, у нас происходят странные несчастные случаи. Тем временем куртки душегубов окончательно растворились в густой зелени леса. Поволокли убивать, куда же ещё.
Я взглянул в сторону Ольги. Она стояла удачно, из-за высокого кустарника виднелось только перепуганное насмерть, с огромными обезумевшими глазами мертвенно-бледное лицо. Казалось, что она оглушена и ничего не видит. Только бы не сорвалась в истерику, тогда – конец. Я помахал ей руками. Заметила. Показал ей, т-с-сс. Потом показал открытые ладони пальцами вверх, как бы убеждая, успокойся. Горизонтальные ладони сверху-вниз: присядь. Повернул лицо вбок, наклонил голову и прикрылся руками: спрячься. Она ошарашена, но слушается. Укрылась за своим кустом, теперь с дороги ее не увидят. Если только не заплутают в лесу и не выйдут как раз на ее укрытие. Но вряд ли они пойдут вглубь и вряд ли им интересно гулять по месту преступления. Надеюсь, что пронесет лихо. Спрятался и я сам.
Через некоторое время в лесу хлопнул выстрел, спугнувший мелких птиц и воронье. Минута – и в листве показались деревянные бульдожьи лица, как и прежде не выражавшие ровным счетом ничего. Первым, все таким же прогулочным шагом, шел главный, руки-в-карманы, глаза-в-землю, чтобы не испачкать ботинок, и всё еще жевал свою соломинку. Следом за ним шел второй и на ходу тормошил пистолет: освободил барабан, заглянул в ствол, выбил на ладонь патроны, сунул их в карман, а в барабан вставил новую снаряженную обойму-спидлоадер, и начал сосредоточенно шарить в многочисленных карманах своей спортивной одежды.
Алюминиевый бок горбовика из леса они, конечно же, увидели загодя. Подтянулись, довольно быстро для таких амбалов подбежали к нему и начали внимательно озираться вокруг. Младший нервно дергал рукой с пистолетом, порываясь вскинуть его и выстрелить. Старший – просто держал правую руку за отворотом куртки. Напряжённые лица выдавали полное и усердное желание мозга начать мыслительную деятельность, глаза рыскали и рыскали вокруг, но они так и не увидели нас. Как хорошо, что летом много листвы. Младший со злобой опрокинул ногой горбовик, повозился в рассыпанных грибах носком кроссовка, ничего не нашел, плюнул, с силой пнул какой-то гриб и тот от удара рассыпался в воздухе. Старший, еще раз окинув окрестности прищуренным взглядом и не найдя ничего интересного, дал команду ехать домой. Джип, взревев мощным двигателем, рванулся с места и, вихляя на ухабах своей черной металлической задницей, как та мадридская проститутка в квартале красных фонарей, скрылся в пыли.
Они вернулись через две минуты. В чем – в чем, а в подлости этим людям нет равных. Лазить по окрестным кустам в поисках заплутавших грибников им, видимо, было лень. Поэтому они рассчитывали застать возможных свидетелей, то есть нас, врасплох. Проверенный и наиболее гадкий метод. А нам просто в очередной раз повезло: показавшейся было из укрытия Ольге я семафорил знаками оставаться на месте. До сих пор не знаю, как ей удалось держать себя в руках для того, чтобы вести себя тихо и слушаться, но вид у нее был ужасный: лицо искажено ужасом и даже с моей позиции видно было, как руки её ходят ходуном. По всей видимости, я выглядел ничуть не лучше.
Братки, не мудрствуя лукаво, высадили по полной обойме в разные стороны и в придорожные кусты, и на этот раз окончательно разочаровавшись в том, что удастся отправить еще кого-то на тот свет, растворились в дорожной пыли на своем "черном воронке". Как будто камень свалился с души, и дышать сразу стало спокойнее. Лихо минуло, а значит, мы не погибнем и наши обглоданные и истлевшие тела не найдут по весне такие же как и мы грибники. Нас не назовут глупым словом “подснежники”, не впишут в еженедельные новости рубрики "Происшествия", и город не будет гадать о том, как такое случилось и почему трое в лесу мертвы. Никто не будет строить нелепых версий и не будет приводить несостоятельных доводов о том, что погибшие, дескать, виноваты сами, а такие люди, любящие пустой, глупый спор, всегда и везде имеются. К черту их. Мы будем жить и теперь нужно узнать, в каком состоянии девушка.
ЖЕРТВА. ЗЛОСТЬ И ГЕРОИЧЕСКОЕ БЕГСТВО
Выждав некоторое время, я подошел к Ольгиному укрытию. Она сидела на земле и беззвучно рыдала, уткнувшись лицом в колени, закрывая голову руками. Теперь – нормально. Теперь можно. Теперь пусть выплачется. Наказав ей быть на месте, я углубился в лес. Долго искать не пришлось: не более, чем в тридцати шагах я нашел придавленное корягой и засыпанное листвой тело той девушки. Коряга давила своим весом и мешала ей дышать, к тому же, грудь ее была прострелена. Но, несмотря на это, она все еще была жива. Удивительной силы организм. Вот бы еще в сознание её вернуть, когда доберемся до больницы, раньше – нельзя, наверное, сойдет с ума от боли…
Не более десяти минут понадобилось мне для того, чтобы добежать до хутора и забрать свою машину, – откуда только такие спринтерские силы взялись. Когда я подогнал авто и поднял девушку, чтобы положить ее в салон, то в траве под ней нашел лезвие. Потом, после того, как все закончилось, я хорошенько разглядел его: отлично выправленная опасная бритва с семью засечками на костяном чехле. Видимо, это лезвие и искал в своих карманах младший каратель. Что он хотел вытворить с его помощью – не известно, но вряд ли хотел бриться в лесу и вряд ли умел использовать этот предмет по привычному всем назначению. Не даром же на боку этого инструмента красовались эти засечки в ряд. Семь штук. Семь.
А дальше была дорога, когда, стараясь не растрясти раненную, я гнал свою колымагу как можно быстрее к ближайшей больнице и старался не попадать в ямы – на разбитой лесовозами грунтовке, впрочем, это было бесполезное занятие. На полпути к поселковой больнице девушка пришла в себя, я узнал это по стону, раздавшемуся сзади на очередной кочке. Разбитым ртом она прошептала, – Больно… где я… – и, поняв, что опасность ей не грозит, поблагодарила, – Спаси…
– Спасаю, молчи, не трать силы, – ответил я и сосредоточился на управлении машиной. В некоторых ямах, которыми была испещрена дорога, скопилась вода пятничного дождя, получились большие и глубокие лужи. Поэтому когда мы ныряли в одну из них – в лобовое стекло вместе с фонтаном грязных брызг ударяла радуга разноцветных бабочек, пригревшихся на берегу лужи. Сколько ни ездил я по этим местам, а к этому привыкнуть не мог, очень отвлекали эти брызги и бабочки и в общем скорость нашего автомобиля можно было описать одним которким словом "еле-еле". Машину бросало из стороны в сторону и я боялся, что не довезу мою потерпевшую. Но она была жива и только натужно стонала на каждой колдобине. Бросая взгляд в зеркало заднего вида, я видел как она кусает до крови разбитые губы.
В больнице женщины в белых халатах подозрительно смотрели на мою подопечную, потом на помятого меня и мою испачканную кровью незнакомки одежду и все пытались задержать меня до прибытия милиции. Ясно, что они подозревали меня в совершении этого преступления, в том, что это я так изнахратил девушку. Её саму тут же быстро куда-то увезли на каталке, поэтому она не могла сотворить мне спасительное алиби. Выход был один, ждать участкового, а если девушка умрет на операционном столе, то светит мне “небо в клеточку”. Терпение мое лопнуло, все впечатления прошедшего дня пересилила злость, поэтому я силой вырвался от женщин в халатах и просто сбежал. Сейчас мне кажется, что в тот момент я не очень хорошо соображал, но все же понял, что Ольгу оставил на хуторе не даром. Вдвоем нам было бы не уйти, и были бы десятки вызовов в милицию, глупые вопросы оперативников и нервы, нервы, нервы в страхе того, что подлые адвокаты передадут своим подследственным, то есть этим лесным мучителям, мою фамилию. Фамилию свидетеля. А со свидетелями у нас, как известно, случаются странные несчастные случаи.
ПОСЛЕ ДРАКИ. ВОЗМЕЗДНОЕ ПРАВОСУДИЕ
Потом была бессонная ночь с пачкой аккуратно переламываемых пополам сигарет на балконе и рой мыслей о том, а не умерла ли та девушка и если умерла, то не записан ли у медперсонала той больницы номер моей злополучной колымаги, раздери ее гром. Думал о том, что милиция ни за что не найдет меня по приметам из-за своей нерасторопности и бесполезности. Складывалось впечатление, что они вообще не раскрывают дел, если преступники не приходят сами с повинной. Вертелись в голове вопросы о том, кем, собственно, была эта лесная жертва, и что привело ее в лапы к этим зверям в человеческом обличии. Возможно, она задолжала им денег и в этом была виновна сама, – нечего вообще с такой публикой связываться. А может быть она наркоманка? Может быть, работала на этих братков и, распространяя наркотики, вышла "в минус”? В этом месте моих размышлений в совесть пискнула, что как бы там ни было, но такая расправа – это не по-людски!
И навалился горячечный полусон-полубред, в котором меня, избитого, кровавого, в изодранной белой рубахе, волокли по грязной обочине на расстрел, и били пистолетом по голове, и стреляли в грудную клетку. И пуля жгла насквозь и встала где-то за сердцем, и дыхание перехватила резкая боль в груди, а я все не умирал. Против воли я поднялся на ноги, распрямился и хохотал демоническим смехом, христосовски раскинув руки, дескать, бей! не жалко! А эти два лесных выродка были подлыми комиссарами, каких не увидишь в кино, и палили в меня из своей бесполезной карманной артиллерии, и сходили с ума от того, что в их узкие лбы не помещалось объяснение происходящему. О, как я их в этот момент ненавидел! Как хотел испепелить!
Поэтому-то теперь в каждом очередном ночном кошмаре мне снится вожделенный кастет в железной комнате. Не финка, не бита, не пистолет. Нет. Орудие ювелирной работы. С его помощью я способен заставить этих выродков пожалеть о том, что они родились на свет. Именно это. Сознавать порочность своего образа жизни и каяться во всех смертных грехах передо мной не нужно, я – не церковный батюшка и даже не следователь, в разговоре с которыми всегда можно законным образом забыть о как минимум половине деяний. Справедливость – я! Поэтому они заплатят по счетам до копейки.
Не смогу, да? Воспитание не позволит, да? Ошибаешься! Вот поэтому и опустил я кастет на это выхоленное наглое и гордое лицо человека, привязанного к стальному креслу пыточной камеры. И хлестал с разворота и в лоб в эту подлую морду, и постоянно хохотал гомерическим смехом, запрокидывая вверх голову. За ту искалеченную в лесу девчонку! За десятки униженных и искалеченных других! За мой повседневный страх! Ты больше не будешь убивать людей, сволочь! Н-на! Н-на! На!!! Бьющий торец свинчатки веско шмякал об лицевые кости, кровавые брызги залепливали мне глаза, слипались в тонкие ручейки на стенах. И бульдожье лицо стремительно превращалось в распаханное и развороченное багровое месиво с редкими белыми островками открытых и лопнувших костей.
Налитые кровью глаза навыкате теперь уже смотрели на меня с ужасом. Я хохотал и бил. Бил и хохотал. И находил в этом садизме своего рода упоение. Иногда в этих моих кошмарах я избиваю одного, иногда – двоих, и тогда я точно знаю сценарий этой возмездной казни: младшему выворачиваю и дроблю челюсть, ломаю лицевые кости и последним ударом вгоняю в череп носовой хрящ. Старшему – выбиваю глаза, проламываю лобные кости черепа и убиваю, отправляя осколки тонкой теменной кости внутрь черепа. И каждому из них плющу о стальные подлокотники их подлые руки, которыми они, не стесняясь, калечили тела и души других людей. Вот такой должна быть справедливая справедливость, а не такой лицемерной и жалкой как в уголовном Законе РФ!
За причиненную смерть – убить. Живые они не нужны. С живых с них толку нет. Их нельзя перевоспитать и сделать лучше, поскольку на хилом песочном грунте дом культуры строить невозможно, каждый новый этаж будет просто тонуть в жиже хамства. А силу они понимают. О-оо! Если бы такими ударами их осыпала та девчонка в лесу или торговки с рынка... Н-на! Н-на! На!!!
Хуже всего - то, что моя ярость носит животный характер, и я просто больше не могу контролировать ее. На подсознательном уровне я сам стал зверем и уже не воспринимаю это как что-то из ряда вон выходящее. Днем я боюсь. Я слишком хорошо знаком с непредсказуемостью окружающего мира и слишком трезво понимаю, что не смогу защитить себя, заступиться за кого-либо, равно как и за меня уже никогда не заступится никто. Дать волю эмоциям можно только в этом нелепом сне. Как жаль, что сны имеют так мало связи с реальностью.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В конце повествования, по идее, нужно было сказать, что я собираюсь найти тех братков по номеру джипа и убить их уже не во сне, а в реальной жизни. Этого не будет. Я не умею убивать и никогда не делал этого. Я не бросился на этих душегубов с голыми руками, свято уверенный в своей правоте, как бросались на бандитов люди моей забытой страны, Советского великого Союза. Мы теперь другие. И даже я теперь другой. Я сбежал из больницы, спасаясь от допроса милиции и повестки в суд. И теперь я не собираюсь искать этих убийц и мстить им в реальной жизни. Я вообще не умею принимать жестких решений. Да и тот факт, что я спас эту девушку, не говорит ни о чем. Скорее всего, я просто отсрочил ее гибель.
Дальнейшая судьба этой девушки мне неизвестна. Выжила ли она, прямо скажем, чудом, после того, как ей нанесли такие тяжкие увечья, или скончалась на операционном столе, или ее добили в палате, или уже после выздоровления она погибла от рук этих же бандитов… Я сбежал. Позорно сбежал. Мне не нужно было знать, кто она и что с ней будет, я подкормил остатки совести тем, что доставил ее, окровавленную, но едва живую, врачам. Дальше пусть разбираются сами. С нашей ленивой и коррумпированной системой правоохранительных органов шансов дождаться внуков у неё, прямо скажем, немного. Поэтому единственный разумный выход этой лесной полупогибшей жертвы современного местечкового российского беспредела – молчать. Как бы ни сложилась её судьба дальше. Эти размышления, впрочем, никак не снимают моей доли вины. По большому счету я – последняя сволочь и собираюсь нормально жить с этим, поскольку к жизни имею довольно шкурный интерес, в общем-то, недостойный человека внутренне развитого и разумного. Я стал похожим на них и за это их ненавижу.
Право-левосудие по-никакски
Ответить с цитированием