==>>
«Русское кино в ж***, русское кино в ж***, только Федя Бондарчук крутой», — бубнит из квадратика посреди черного экрана некто Валя (Чурсин), пренеприятный юноша тридцати лет в майке South Park и напяленной на немытую голову бейсболке. «Зачем «ж***» сказал? — сокрушается держащая видеокамеру милицейская прапорщица (Михалкова). — Теперь стирать все, ох».
Кинодебют театрального режиссера Серебренникова открывается сценой, подтверждающей распространенное дилетантское мнение, что новая русская драматургия — это злободневный социальный комментарий плюс слово «ж***». Не исключено, что так и задумано, — как самопрезентация для тех, кто давно не был в театре и не знает, с кем предстоит иметь дело.
Исходник «Жертвы» — пьеса братьев Пресняковых, которую Серебренников пару лет назад поставил на сцене — c большим, как говорят, успехом. Герой, упомянутый Валя, ввиду отсутствия жизненных перспектив, талантов и воли работает муляжом жертвы на милицейских следственных экспериментах; работает умышленно бездарно, несмешно юродствуя над чужими судьбами, финалы которых ему поручают инсценировать. Его собственная жизнь тем временем тихонько ложится в канву другой популярной пьесы — с квелой Офелией, Гертрудой, потчующей его винегретами, дядей Клавдием, имеющим виды на его жилплощадь, и сизым призраком отца, приносящим на подошвах талый снег с улицы.
Если мне все правильно объяснили про современный русский театр, то любовь или нелюбовь к серебренниковским постановкам — вопрос скорее культурной ориентации, чем чего-то еще; то же относится и к «самым востребованным после Чехова» драматургам Пресняковым. Если я все верно понял, у них там, как в фильмах Джорджа Ромеро, людям многое прощают только за то, что они живые, теплокровные; за то, что люди, в конце концов. В кино на одном наличии пульса выехать по объективным причинам сложнее, так что Серебренникову сам бог велел сейчас навернуться; были, каюсь, и прибаутки на этот счет заготовлены — но не пригодились.
В драматургическом смысле «Жертва» как паровоз: разгоняется трудно, но потом уже летит так, что только держись, вплоть до положенного в финале взрыва парового котла — его роль выполняет выход под занавес Л.М.Ахеджаковой, совмещенный с монологом капитана милиции (Хаев) о равнодушии. Серебренников, конечно, компиляторствует, но делает это как-то занятно: удивительно, скажем, за спиной у тени отца Гамлета обнаружить вдруг ушастую тень «Донни Дарко». Еще он манерничает со светом и ракурсами (так, наверно, положено театральному человеку, дорвавшемуся до камеры), и фильм его в итоге не слишком приятный на вид, но этой своей неприятностью и завораживающий, как та лужа, натекшая на паркет с раскисших ботинок привидения.
Остающееся от «Жертвы» ощущение внутреннего дискомфорта, пресловутого фонтриеровского камешка в ботинке, на самом деле не объяснить ни рассказанной историей (на нее, мягко говоря, плевать), ни хваленой пресняковской приметчивостью до архетипов русского бреда. Дело, видимо, в том, что для Серебренникова весь этот золотушный псевдогамлетовский расклад — вещь предельно конкретная; что пресловутый Валя, этот принц мудацкий, лезущий японскими палочками в мамин винегрет, — это и есть Серебренников, Пресняковы, да любой другой относительно молодой русский художник, дежурно бунтующий на коммунальной кухне и если у кого вызывающий искреннюю симпатию, то у добрых прапорщиц (на днях буквально слышал, как очень тепло относящаяся к Серебренникову девушка-театровед, совершенно как героиня Михалковой, с той же нежной укоризной в голосе, сетовала на открывающий монолог картины: «Ладно «ж***», но зачем же он Федю так?»). Такая немножко противоестественная культурная ситуация сложилась: с одной стороны — вековечный винегрет, а с другой — эскадрон принцев, что-то из себя изображающих (ключевое в этой истории слово не даром в название вынесено). Интересней всего, что в данном раскладе к винегрету испытываешь в сто раз больше симпатии, чем к Гамлету. И это — тут Серебренников совершенно прав — есть одна из главных проблем текущего момента.
Роман Волобуев, афиша.ру