Рассказы

[зяба]

Сегодня нашел один рассказ. По моему мнению отличный писатель. В его словах я вижу происходящее как будто своими глазами и это считаю отличным показателем большого таланта. Режет глаза он.
Темы, в которую можно было бы запостить этот рассказ, я не нашел, поэтому создаю новую, в надежде на то, что ее поддержат форумчане рассказами своих любимых авторов.
_______________________________________

СПЕЦГРУЗ

Согласно военным сводкам, еженедельно в Чечне погибает около пятнадцати солдат. Сначала в них попадает пуля или осколок. Они падают и умирают. Через сутки, двое или трое их окоченевшие тела удается вытащить ползком, обвязав за ногу солдатским ремнем.
Вечером за ними приходит БТР или «мотолыга». Их грузят на броню и отправляют в госпиталь.
В госпитале тела заворачивают в специальные серебристые пакеты, грузят на вертушки и увозят в Ростов.
В Ростове их опознают, заваривают в цинковый гроб, и отправляют в Москву.
В Москве, на вокзале или в аэропорту, их встречают солдаты, переносят в грузовик и везут на другой вокзал или аэропорт. Там их снова грузят в товарный вагон, и парни отправляются домой.
А солдаты едут обратно в полк. Первый комендантский полк, что в Лефортово. Тот самый, который почетным караулом встречает в аэропортах разных президентов разных стран. Показательная часть.
Но есть в этом показательном полку еще одна казарма, от КПП наискось направо. Это пункт сбора военнослужащих, или, как его называют здесь - "дизелятник". Потому, что там ждут своей участи "дизеля" - дезертиры, будущие дисбатовцы. Солдаты, по какой-то причине оставившие свою часть - кто после ранения отбился, кто не вернулся из отпуска, у кого полк расформировали, кто из госпиталя, а кто просто сбежал, не выдержав дедовщины. Почти все из Чечни.
Здесь, на "дизелятнике", они обитают временно, ждут – осудят ли их, или закроют дело и отправят дослуживать в нормальную часть. Они-то и ездят "в спецгруз". Развозить цинковые гробы. Это придумал какой-то умный начальник с садистской наклонностью. Наверно для того, что бы «дизеля» смотрели на своих мертвых товарищей и думали о том, как плохо они поступили, что остались живы.



Цинк был очень тяжелый. Обитый шершавыми еловыми досками он был больше двух метров в длину и по метру в ширину и в высоту. Прибитая в головах табличка заметена снегом.
Обмахнув её рукавицей, Такса прочитал:
- Полковник. Из Чечни. Тяжеленный, блин. Отъелись там, на казенных харчах... Ну, взяли.
Обутые в кирзовые сапоги ноги заскользили по утрамбованному снегу, и они дергали и толкали гроб, по сантиметру запихивая его в кузов. Наконец, поднатужившись, одним толчком закинули его в машину, чуть не отдавив при этом ноги помогавшему им грузчику - вчетвером им бы ни за что не справиться.
- Ну все, поехали…
Старший наряда, капитан со злыми глазами и кустистыми бровями, стоял рядом с машиной, притоптывая ногами. Мороз пробирал насквозь, и его раздражало, что солдаты так долго возятся с гробом. Однако помочь даже не приходило ему в голову – в надменном лице отчетливо читалось, что работать бок о бок с подчиненными он считает ниже своего офицерского достоинства.
- Куда его теперь, товарищ капитан?
- В Домодедово. Ну все, поехали, поехали! - и капитан запрыгнул в теплую кабину.

Грузовик несся по МКАДу, и его дырявый тент продувало насквозь. Резкий зимний воздух с колючей ледяной крупой врывался в кузов и теркой рвал лицо. Солдаты сидели скукожившись, пытаясь сохранить тепло. Лед забивался под воротник, под шапку, инеем намерзал на ресницах, коробил ноздри.
Съежившись на лавочке, Артем ни о чем не думал. Он чертовски устал, и его охватила апатия. С утра им пришлось два часа тащиться в пробках на таможенный терминал Внуково за телом полковника, потом канителиться с погрузкой там, а теперь надо было отвезти его в Домодедово. "Еще часа четыре, не меньше¬, - прикинул Артем, - пока туда приедем, пока капитан там договорится, пока разгрузимся, пока вернемся... Да, часа четыре. Черт, я так без пальцев останусь". Две пары шерстяных носков и намотанная на ноги газета не спасали - вечно мокрые кирзачи задубели, не держали тепла, и Артем давно уже перестал чувствовать ступни.
Он попробовал подсунуть ноги под гроб, чтоб не так дуло. Сидевший на противоположной лавочке Такса посмотрел на него:
- Что, холодно?
- Да чума, блин, сейчас дуба нарежу.
Такса пересел на гроб, одной ногой уперся в задний борт грузовика, достал сигарету, протянул Артему.
- На, закури, теплее будет.
Закурили. Постучав ногой в стенку гроба, Такса сказал:
- Охренеть, до чего этот кабан полковник тяжелый. И здоровый какой, блин. Вон гробину какую отгрохали. - Такса задумчиво выпустил дым. - А может, и нет там полковника... Так, земли для веса насыпали, и все - нате, мол, родственнички, хороните. Все равно цинк не вскроешь. Вчера вот везли мы одного паренька, с Тамбова, так гроб легкий-легкий, мы с Китом вдвоем его подняли. Парни с его роты, которые его домой сопровождали, говорили, там одна нога только. Но зато его нога, они это точно знают.
Артем посмотрел на Таксу. Такую кличку ему дали за живой характер, острый курносый "собачий" нос и привычку совать его во все происходящее, как такса в нору. Простое, топорное деревенское лицо, тем не менее, было не без хитрецы.
Вообще, всем своим видом Такса был похож на прижимистого крестьянского старичка-моховичка. И хотя ему, как и всем им, было всего лишь девятнадцать, глубоко обозначившиеся на лбу залысины и беспросветная усталость в глазах говорили, что ему на своем коротком веку уже пришлось повидать кое-что. Как и Артему, Таксе "повезло" попасть в последний призыв, направленный в Чечню, и свой кусок войны он захватить успел.
Их отношения были близки к дружбе. Но сейчас, глядя в наглые глаза Таксы, Артем почувствовал к нему резкую неприязнь, почти отвращение. Покуривая, тот удобно расположился на крышке гроба, болтая в воздухе ногой.
Артем посмотрел на табличку - да, так и есть, гроб они закинули вперед ногами, хотя таким мелочам они никогда не придавали значения - вперед ногами или назад ногами, какая теперь разница, полковнику от этого уже ни тепло, ни холодно, - но сейчас гроб лежал вперед ногами, и Такса своей задницей, обтянутой потертыми штанами, уселся прямо ему на лицо. Если, конечно, у полковника осталось лицо.
Это было неприятно.
- Слезь с гроба.
- Что? - не расслышав, Такса с беспечным видом наклонился к Артему.
- Слезь с гроба, сука! - заорал Артем ему прямо в лицо. Неприязнь мгновенно сменилась бешенством, и он почувствовал, что если Такса начнет сейчас свои обычные придурковатые штучки, то он выкинет его из машины.
Такса отдернулся. Он, видимо, тоже это почувствовал.
- Придурок, блин.
Ничуть не обидевшись, он пересел на лавочку.
Артем смотрел на Таксу, Такса, безразлично, на дорогу. Внезапно появившееся бешенство также внезапно прошло, и Артем не понимал, чего это он вдруг так взъелся.
Они всегда сидели на гробах, если, конечно, не было сопровождающих, и никогда никого это не смущало. Цинки были куда удобнее низких промерзлых лавочек, а к присутствию рядом смерти они давно уже привыкли. Делать каждый раз скорбные лица, по пять раз на дню развозя по аэропортам и вокзалам гробы, просто глупо. У них не было к мертвым никакого зла или неуважения, просто эти люди умерли и им уже глубоко наплевать, где сидят, как себя ведут и что говорят везущие их домой парни.
Они могли бы умереть сами - у каждого из них было предостаточно шансов вот так же трястись в промерзлом грузовике, замороженной болванкой подпрыгивая в своем металлическом гробу - но им повезло, и теперь они развозят тех, кому повезло меньше.
"Мы все циники, - глядя на парней, подумал Артем. - Нам всего по девятнадцать лет, а мы уже мертвые. Как нам жить дальше? Как нам после этих гробов спать с женщинами, пить пиво, радоваться жизни? Мы хуже дряхлых столетних стариков. Те хотя бы боятся смерти, а мы уже ничего не боимся. Ничего не хотим. Мы стары, ибо что такое старость, как не жизнь прошлым? А у нас осталось только прошлое. Война была самым главным делом, и мы его выполнили. Все самое лучшее, самое светлое в моей жизни - это была война. Ничего лучшего уже не будет. И все самое черное, самое паскудное в моей жизни - это тоже была война. Ничего хуже тоже не будет. Жизнь прожита".

Темнело. Ночная Москва зажгла свои фонари, и в тусклом свете лампочек тяжелые падающие хлопьями снежинки казались обманчиво теплыми.
Артем задубел окончательно. Шесть часов они тряслись в насквозь промороженном, продуваемом со всех щелей кузове, и он уже изнывал от мороза. Полковника они сдали в Домодедово, место в кузове освободилось, и теперь они постоянно колотили ногами по днищу, толкались, пытаясь согреться, и непрестанно растирали носы и щеки, все время покрывавшиеся белыми пятнами обморожений.
Когда грузовик останавливался на светофорах, прохожие недоуменно оборачивались на доносящиеся из него стон и мат.
Сняв сапог, Артем бешено растирал белую ледяную ногу. Носок он засунул подмышку, чтобы тот тоже набирал тепло, а сам все тер и тер остекленевшие пальцы, восстанавливая кровообращение.
Сидевшая за рулем красного "Ниссана" роскошная пышная блондинка в норковой шубе недоуменно уставилась на него, брезгливо морщила губы. Они стояли в пробке напротив "Балчуга" и Артем почувствовал, насколько нелепо его голая нога выглядит в центре Москвы.
И еще он почувствовал себя ущербным. Старый засаленный бушлат, кирзачи, воткнутые в сапог портянки, четыре месяца смерти, недоваренная собачатина, трупы, вши, безнадега, страх... И "Балчуг", дорогие авто, казино, дискотеки, пиво, девочки, веселье, беззаботность.
- Дура! Чего пялишься, марамойка! Тебя бы с твоими кудряшками в этот кузов, сучка накрашенная! - Артем со злостью посмотрел прямо в глаза блондинке и вдруг, неожиданно даже для себя, плюнул на красный лакированный капот.

Грузовик миновал КПП, свернул на плац, асфальт которого в тусклом свете фонарей напоминал свинцовую воду, и остановился возле казармы.
Хлопнула дверца кабины, через секунду над задним бортом забелело лицо капитана. Из черной дырки над воротником повалили клубы пара:
- Ждите меня здесь. Я зайду в штаб, доложу. Потом отведу вас на ужин.
Солдаты медленно подняли головы (Артему показалось, что при этом они заскрипели, как мерзлая резина по снегу) и тупо смотрели в удаляющуюся спину.
Первым пришел в себя, естественно, Такса. Он медленно начал разгибаться, его примерзшие к скамейке штанины, ставшие от мороза ломкими, со звоном оторвались от дерева, отщепив длинную зеленую полосу краски, он встал, и на негнущихся ногах поковылял к борту. Вот-вот рассыплется на куски.
- Вставай, - прохрипел, - приехали…
Затем откашлялся, и снова с хрипотцой полукрикнул:
- Наряд, подъем!
Зашевелились, стали подниматься. Одеревеневшие мышцы отозвались болью. Впрочем, уже все-равно – от мороза отупели окончательно.
Артем подошел к бортику последним. Он боялся, что его замерзшие ноги от прыжка разобьются на тысячу маленьких осколочков, как граненый стакан, и пропускал всех вперед.
Наконец, глядя на твердый ледяной асфальт плаца, он набрал в легкие побольше воздуха и прыгнул.
Резкая боль ударила в ступни и пронзила все тело до самого мозжечка, раскаленным гвоздем войдя в затылок. Артем охнул.
Такса, прихрамывая, подошел к нему, протянул сигарету, прокашлял:
- На черта мне его ждать. Ферзь, блин. Как будто я без него не поужинаю. Будет там теперь трепаться полчаса, а мы тут мерзни. Он затянулся, посмотрел на штаб.
- О, идет! Вспомни дурака...
Капитан выбежал из штаба и торопливыми шагами, придерживая полу шинели, направился к ним. У Артема противно заныло под ложечкой от предчувствия. Он посмотрел на Таксу, Такса на него.
- Ну, блин, вот и поужинали, - прошептал Такса с ненавистью. Не доходя, капитан крикнул:
- Где машина?
- В парк ушла товарищ капитан, а что? – заорал в ответ Такса.
Капитан подошел, сказал запыхаясь:
- Давай кто-нибудь за ней, еще один наряд. На Курский, оттуда на Казанский. Мать с сыном. Быстрей, быстрей, они уже несколько раз звонили, спрашивали, где машина. Будет мне теперь от командира полка...

Как ехали на Курский, как искали нужный терминал, как ждали, пока капитан договорится, Артем уже не помнил. Он пришел в себя только в коридоре конторы, куда они, не сговариваясь, потянулись один за одним, и прилипли к батарее.
Капитана не было долго, и они успели отогреться. Стояли и молчали. Хотелось только одного – чтобы капитан никогда не вернулся, и чтобы всегда была батарея.
Но он вернулся. Послышался его резкий голос.
Оказалось, заехали не туда. Нужно было на «Курскую пассажирскую», а это «Курская товарная».
Ну, ехать всего ничего.

Такса молча протянул сигарету. Закурили. Артем, устраиваясь поудобнее, по привычке поставил ногу на обрешетку цинка, затянулся. Потом, вспомнив, быстро убрал ногу, скосил глаза в глубину кузова, туда, где в темноте, вжавшись в угол, сидела маленькая женщина в сером осеннем пальто. Она сидела тихо, зажатая со всех сторон солдатами, и отрешенно смотрела в одну точку ничего не выражающими глазами.
Эта женщина им мешала. Она подошла в тот момент, когда наряд, спрыгнув с грузовика, привычно, с матюгами, взялся за ручки цинка. Подошла тихо, посмотрела на гроб, потом нагнулась и оторвала прилипшую к днищу ящика обертку от сигаретной пачки. Она сделала это как само собой разумеющееся – словно сыну гораздо лучше лежать в чистом гробу. И стала рядом, положив ладонь на ладонь, глядя, как солдаты загружают гроб в машину.
Они сразу прикусили языки и работали молча, не глядя в её сторону, стараясь обращаться с гробом как можно аккуратнее, будто он из дорогого богемского стекла.
Ее присутствие разрушало их защиту, которую они возвели вокруг себя матом, плевками и шутками над тем, над чем шутить нельзя. Они чувствовали свою вину перед ней. Вину любого живого перед матерью мертвого. И хотя каждый из них на своей шкуре испытал все то, что испытал её сын, и хотя у каждого из них было ровно столько же шансов погибнуть и не их вина, что они остались живы, тем не менее...
Тем не менее, они, живые, везли сейчас её мертвого сына домой, и никто из них так и не смог взглянуть в её пустые глаза.

- Строиться! - голос капитана раздался сразу, как только грузовик остановился на складах Казанской сортировочной.
"Какой строиться, чего этот полудурок еще придумал, разгрузиться бы быстрее…" - Артем первым выпрыгнул из кузова.
Капитан подошел, скрипя по снегу офицерскими ботинками, повторил еще раз:
- Строится! Вот здесь, в одну шеренгу.
Они неохотно построились, со злобой глядя на него, не понимая, что он еще придумал.
Капитан прохаживался перед куцым строем, заложив руки за спину. От него пахло теплой кабиной. Ботиночки скрипели по снегу.
Наконец он заговорил:
- Вы совершили воинское преступление. Вы оставили Родину в трудный час, бросили оружие, струсили. Вот перед вами сидит мать солдата, выполнившего свой долг до конца. Вам должно быть стыдно перед ней...
До Артема не сразу дошел смысл его слов. А когда он понял, куда капитан клонит, его бросило в жар. В голове зашумело, ладони сразу стали влажными. "Сука, гнида тыловая, - закрутилось в башке, – сука, гнида тыловая. Сука… - Артем никак не мог подобрать слов, - пригрел задницу в комендантском полку, сука, а нас тут паскудишь, гнида… Сейчас я тебе объясню, кому должно быть стыдно, сука тыловая…"
Ничего не соображая, он сжал кулаки и шагнул вперед и тут его взгляд встретился с взглядом матери.
Она сидела все в той же позе в глубине кузова в своем сером осеннем пальто, и молча смотрела на брезент тента. Она не слышала слов капитана, не чувствовала холода и ничего не видела. Её взгляд не останавливался ни на чем, проникал сквозь строй, туда, где её сын был еще живой.
Пыл Артема сразу угас. Он не мог ничего сказать в свою защиту при этой матери, не мог ничем оправдаться под её взглядом. Ему вдруг и вправду стало стыдно. Стыдно за капитана, говорившего эти шаблонные фразы, за то что он не чувствовал лживости своих слов и не понимал, как нелепо выглядит его показное выступление. Стыдно за армию, убившую её сына и устраивающую сейчас эту показуху. Стыдно за себя, как частицу этой армии...
Артему захотелось подсесть к ней, сказать, что это не правда - то, что им прилепили клеймо дизертиров, что свой долг они исполнили до конца, что им тоже было плохо, что они тоже умирали сто раз, что он оказался на "дизелятнике" не по своей воле, а приехал хоронить отца, приехал прямо из окопов, вшивый, и собирался после похорон уехать обратно, но организм не выдержал, сломался сразу дизентерией и пневмонией, и пока он лежал в госпитале его десятидневный отпуск просрочился, и в комендатуре, куда он пришел отмечаться, с него, обескураженного, сняли ремень и шнурки и кинули в камеру, и завели дело, что такая история почти у каждого из них, что...
Артем крепко выругался про себя, достал сигарету, протянул Таксе.
Закурили.

Постепенно боль в замерзших ногах прошла, разлилась жаром по телу, расслабляя мышцы. Полутемная казарма, наполненная теплом, убаюкивала, и Артем уже начал засыпать, когда лежащий на соседней койке Такса заворочался, окликнул его:
- Не спишь?
- Сплю.
- Слышь, старшина говорит, на завтра уже есть два выезда. Снова на Курский и еще куда-то. Жаль, поужинать сегодня так и не успели. Вот жизнь, блин, собачья.
- Ага, - Артем свернулся калачиком, подтянул одеяло к подбородку, кожей ощущая тепло, свежесть простыни, негу сна. Думать о том, что завтра снова куда-то ехать, снова трястись весь день по морозу, загружая и разгружая гробы, не хотелось. Хотелось спать.
"Завтра... Какая разница, что будет завтра, на сегодня-то уже все - кончилось..." - мысли ворочались тяжело, лениво.
Артем вспомнил гроб, солдатскую мать, сидящую в глубине кузова, ее глаза, тонкое осеннее пальто.
Потом он вспомнил капитана.
-Сказал бы я тебе, сучий хвост, рожа козлиная, - произнес он вслух, - Cказал бы я тебе...

нашел в журнале Аркадия Бабченко
"Московский Комсомолец", год 2001-2002
http://starshinazapasa.livejournal.c...96.html#cutid1

взяло за душу